- Надо ли ваши слова понимать так, что претензии мастеровых, удовлетворенные вашим доверенным, вы отказываетесь признать? — спросил губернатор,

- Решительно отказываюсь! — сверкнул своими рачьими глазами Кузнецов.

Губернатор нахмурился, предвидя новые, осложнения на фабрике, которая, казалось, успокоилась. Кузнецов заметил это изменение настроения и добавил тем миролюбивым, «оте­ческим» тоном, которым он иногда вводил в заблуждение некоторых доверчивых рабочих на своих фабриках:

- Глупые они! Пришли бы ко мне, попросили по-хорошему, я бы изменил условия. И расценки повысил и выплату производил бы чаще.

Кузнецов склонился к губернатору и самодовольно добавил:

- В деньгах ведь у меня задержки не бывает.

Губернатору не хотелось торчать на фабрике, и он с возможной внушительностью дал несколько советов «как начальник губернии»:

- В видах предупреждения поводов к неудовольствиям между рабочими я просил бы вас, почтенный Матвей Сидорович, хотя бы проверить налагаемые смотрителями штрафы, а коль скоро в деньгах у вас задержки нет — производить расчет ежемесячно. И еще просьба — моя лично, — дабы не осложнять обстановки, замените вы смотрителей Стручкова, Ремизова и Куприянова.

Кузнецов понимал, что ссориться с губернатором ему невыгодно. Нехотя обещал он выполнить просьбы. Но сделать это не спешил, и 10 ноября губернатор написал фабрикнту из Твери письмо с напоминанием, отметив «не правильные, пристрастные действия» трех смотрителей, на которых рабочие «неоднократно вынуждены были жаловаться», но Шепелев) «не обращал внимания на их жалобы».

Только после этого Кузнецов перевел Стручкова на другую фабрику, а Ремизову и Куприянову дал иную работу.

Но все это произошло через несколько дней после окончания волнений на фабрике. А пока...

Пока в избах мастеров стояли солдаты, а гренадерские патрули разъезжали по фабричному двору и поселку.

7 ноября на работу вышли 794 мастеровых. Из 260 точильщиков к станкам встали только 80. Остальные были недовольны обстановкой на фабрике. Часть их разошлась по окрестным деревням, 109 человек, не захотевших возобновлять работы, остались на фабричном дворе. Их сразу же после гудка, когда выяснилось, что это — непокорные, оцепили войсками.

Явился губернатор. Он сказал:

- Или немедленно становитесь на работу или получайте расчет. Тогда в течение недели освобождайте дома, в которых живете.

Все знали, что эти слова подсказал губернатору Кузнецов. Он ведь очень хитро подстроил дело. Вся земля возле фабрики принадлежала Кузнецову. Он сдавал участки в аренду рабочим, и те строили избы. Но в соглашении, заключенном между хозяином и рабочим, был пункт о том, что, если рабочий захочет уйти с фабрики или его рассчитают, оп должен освободить земельный участок, а дом продать Кузнецову или кому-либо из работающих на фабрике. Условия были явно кабальные, но у рабочих не оставалось другой выхода, как принять их. И вот теперь губернатор напомнил об этой ловушке.

Стоя перед двумя шеренгами солдат, губернатор говорил рабочим:

- Категорически заявляю: либо на работу, либо убирайтесь отсюда. Кто остается работать — отходи направо.

Потупясь, не глядя на товарищей, с трудом передвигая непослушные ноги, стали отходить многосемейные. В полицейском донесении так сообщалось об этом: «73 человека пожелали стать на работу, заявив, что им есть надо и у них семьи».

Свыше 30 человек отказались подчиниться произволу и заявили:

- Давайте расчет!

8 ноября губернатор счел, что на фабрике «восстановлен порядок». Он велел привести арестованных — Долбилина и Гуразова, отчитал их, припугнул и велел выпустить. Сделав это «доброе дело», губернатор вместе с жандармским полковником уехал. Одновременно он вернул в Тверь две роты солдат, оставив на фабрике одну. Прокурор и следователь продолжали допросы. Едва после «беседы» с губернатором Долбилин вышел на улицу, как его снова арестовали. Губернаторская «доброта» оказалась комедией.

10 ноября рассчитали 30 непокорных точильщиков. Некоторые из них — Федор Рябов, Владимир и Андрей Чарцевы и другие были тут же арестованы, а остальных отдали под надзор полиции, отобрав для верности паспорта. Арестованных отправили в Корчевский тюремный замок, где им пришлось пробыть в заключении несколько месяцев, так как суд состоялся только весной следующего года.

Последняя рота солдат оставалась на фабрике до 15 ноября. У ворот дежурили патрули. Поставлены они были, как пишет исправник, «для наблюдения за тем, что не станет ли кто останавливать рабочих и уговаривать не ходить на работы».

Стачка на кузнецовской фабрике серьезно обеспокоила и даже напугала власти. Это было явным продолжением событий на Морозовской мануфактуре в Орехово-Зуеве. Тверской губернатор Сомов сообщал в Министерство внутренних дел:

«Большинство шумевших рабочих принадлежат по-видимому к крестьянам Московской и Владимирской губерний из местности, называемой Гжель, вблизи которой находится большая фарфоровая фабрика того же владельца Кузнецова, почему с большой вероятностью склонен предположить, что стачка была устроена под руководством таких рабочих, которые или видали или принимали участие в стачках на других фабриках, и принять безотлагательно серьезные меры для прекращения беспорядков было необходимо ввиду того, что у фабриканта Кузнецова еще три такие же фабрики в других местах и рабочие часто переходят с одной на другую, вследствие чего вынужденные условия на одной могли быть предъявлены и на остальных».

Следствие вели долго, кропотливо, особенно нажимая на рабочих, заключенных в тюрьму. Но как ни старались прокурор окружного суда и следователь по особо важным делам добиться признания, что фабричных кто-то «мутил», «подговаривал» и т.д., как ни искали «зачинщиков», так ничего и не добились. В довершение всего 16 января 1877 года Московская судебная палата прекратила дело о разгроме харчевой лавки, так как конкретных виновных не нашли и судить пришлось бы всех рабочих фабрики, то есть свыше тысячи человек. Еще один козырь выпал из рук обвинения.

29 марта освободили из тюрьмы Рябова, Чарцевых, Королевых, Долбилипа. Выпустили бы и остальных, но уже назначен был день суда — 26 марта.

Из Твери в Корчеву прибыл особый состав окружного суда. Внимание к процессу было огромное, так как впервые в судебной практике применялся новый фабричный закон. Многие московские газеты командировали в маленький уездный городок Тверской губернии своих специальных корреспондентов, которые не только рассказали об обвинениях, выдвинутых против рабочих, но и ежедневно давали большие отчеты, причем относились к стачечникам с нескрываемой симпатией.

Суд происходил на Торговой площади, возле собора, в желтом здании казенных учреждений. «Небольшой зал заседаний, — сообщалось в одной из газет, — был совершенно переполнен подсудимыми и свидетелями, так что посторонней публики, несмотря на массу желающих послушать процесс, пришлось впустить немного, так как не хватало мест. Обвиняемые разместились на 9 скамейках, причем впереди сели трое арестантов — Трифон Королев, Василий Краснов и Алексей Платонов, охраняемые двумя солдатами-часовыми».

Никто из обвиняемых не признал себя виновным, кроме двух подростков, Стрункина и Кулькова, но и секрет их «признания» скоро на суде же был разоблачен, к большому конфузу следственных работников. Оказалось, когда следователь допрашивал в конторе, пареньков кормили и требовали только одного: соглашаться с тем, что твердил следователь. Стрункин и Кульков и соглашались.

Вот что писал о Стрункине и его товарищах корреспондент одной из газет, присутствовавший на суде:

«Большинство подсудимых люди женатые и имеющие детей. Общий тип их — истощенный физическим трудом фабричный рабочий. Большей частью они принадлежат к среднему возрасту, но есть между ними и степенные старики, есть и совсем молодые ребята... Стрункину 17 лет, но выглядывает он 12-летним ребенком. Малорослый, истощенный физически... на нем фабричная жизнь наложила глубокий отпечаток, несмотря на то, что он в течение уже 10 лет служит на фабрике Кузнецова, результатом его работы явился нищенски ободранный кафтанишка, в котором он явился в суд».

Разбирая дело, суд задал 169 вопросов.

Газеты, помещая телеграфный отчет о втором дне судебного заседания, отмечали: «выяснилось: новый фабричный закон кузнецовской фабрикой игнорировался; волнения рабочих начались вследствие произвольного возвышения штрафов; установлено алиби 18 подсудимых». Даже прокурор не стал поддерживать обвинения против всех привлеченных к суду. Присутствовавшие на процессе с неприязнью отнеслись к наглым показаниям хозяйничавшего на фабрике исправника Зыкова, который заявил, что требования рабочих понять трудно: «Они действовали как стадо баранов и вели себя как сумасшедшие».

Речь защитника Шубинского, продолжавшуюся час, газеты справедливо оценили как сильную. В тех условиях, в восьмидесятых годах прошлого столетия, трудно было называть вещи своими именами. Но, облекая суровую и горькую правду жизни в привычные для суда выражения, Шубинский все же сумел сказать многое. Он говорил о том, что нельзя карать рабочих за нарушение сделки, заключенной с хозяином.Стороны не равны. «В рабочей среде голод и неотвратимая нужда — в огромном большинстве ближайшие мотивы заключаемых сделок. Все сводится к одному — необходимости для рабочего соглашаться на всякие условия, предложенные фабрикантом, лишь бы получить труд и возможность таким образом жить. Потребности желудка не ждут. Во все времена бедняк, предоставленный своим силам, попадал в кабалу к богатому, губительные следы которой хорошо ведомы каждому из нас!».

Особенно сильное впечатление произвела заключительная часть речи защитника: «Произвол и несправедливость, как и всегда, сослужили свою грустную службу для тех, кто так много лет извлекал выгоду из применения их к чужой жизни и чужому труду. Они объединили в волнующуюся толпу людей, чья жизнь была посвящена труду, а мысли забо­там о своих семьях и стремлениям улучшить их быт. В этом деле, милостивые государи, нет поджигателей, о которых говорит г. прокурор. Поджигателями были факты жизни, создавшие гнет, а не те или другие из расположенных против вас подсудимых... Вас просят поразить всех подсудимых одним обвинительным приговором. Но они не лес на сруб, ложащийся рядами без соображения с отдельным существованием каждого дерева в нем. Это отдельные человеческие жизни, имеющие свою судьбу, свой круг близких, дорогих людей свою долю печалей и утех. Я прошу вас выяснить отчетливо: преступники ли они с точки зрения закона или люди, необходимостью вынужденные ступить на горячую почву борьбы против нарушителей его. Верьте одному: кому хорошо живется, тот не начнет волнений... Движется тот, у кого настоящее горестно, а будущее обещает удвоить тяготу его. Я уверен, вы различите крик о помощи от крика, нарушающего тишину».

Обвинения были столь шатки, а непосредственная вина участников стачки казалась столь сомнительной, что Тверской окружной суд оправдал 27 рабочих и только 14, на основании показаний исправника, управляющего и смотрителей, признал виновными. Их «пpeступление» было описано так:

«...Состоя рабочими на фабрике Кузнецова с целью принуждения фабриканта на изменение некоторых условий найма до истечения его срока, по взаимному между собою и с другими рабочими соглашению, приняли участие в стачке, прекратили работу и не приступили к ней по первому требованию полицейской власти...».

Некоторые рабочие, кроме того, были признаны виновными в том, что били стекла, а Рябов еще и в том, что призывал других бросать работу.

Окружной суд приговорил Рябова к тюремному заключению на 8 месяцев, Трифона Королева и Долбилина — на 6, Аникина, В. Чарцева и Д. Королева — на 4, Краснова, Платонова, Шведова, Пичугова, В. Королева и Ерхова — на 3, а несовершеннолетних Стрункина и Кулькова — на 2 месяца.

Этот приговор был обжалован защитником и опротестован прокурором, и когда через год после событий на фабрике, 12 ноября 1887 года, дело разобрала Московская судебная палата, то она не только не оправдала и не смягчила наказания приговоренным, но из 27 оправданных приговорила к трехмесячному тюремному заключению 11 человек: И. и Т. Королевых, А. Синицына, С. Мусакова, К. Шорина, Д. и А. Чарцевых, Г. Дубровина, П. Кононова и М. Ключина. Вина их заключалась в том, что, по словам смотрителя, эти рабочие находились в «толпе» бастующих.

Директор департамента полиции Дурново в своей «Еженедельной записке» доложил Александру III о стачке кузнецовских рабочих, заявив, что «беспорядки произошли вследствие неудовольствия рабочих против администрации фабрики по поводу неправильных будто бы денежных расчетов».

Как услужливо полиция оправдывала миллионера-фабриканта! Весьма любопытно, что в секретной записке начальника Московского губернского жандармского управления генерала Н. Середы, составленной в связи со стачкой, говорится далеко не то. Совсем по-другому звучит здесь и «будто бы»:

«...Тверских рабочих фабрикант штрафует за все и про все и берет штраф, какой ему вздумается... Тверчанам платит контора когда и сколько сама захочет... Беспорядки эти были вызваны будто бы какой-то конторской ошибкой, вследствие чего несколько рабочих получили меньшую плату. Не отрицая того, что факт этот непосредственно предшествовал началу беспорядков, можно с полной уверенностью сказать, что обстоятельство это в сущности было только последней каплей, переполнившей чашу. Давно уже слышались жалобы на непомерно высокие штрафы и вообще на произвол кузнецовской администрации».

Попытка кузнецовских рабочих улучшить свое подлинно каторжное положение и выступить против беззаконий была сломлена. Тринадцатичасовой рабочий день остался по-прежнему. Не пошел Кузнецов ни на повышение расценок и ни на прием от точильщиков товара в сыром виде. Но кое-чего рабочие все же добились. Убрали с завода ненавистного смотрителя Стручкова, стали выдавать расчетные книжки, а в корпусах вывесили расценки Главное же было в том, что стачка показала рабочим силу сплочения и единства в борьбе за общее дело.