Ауэрбах попытался обеспечить фабрику и рабочими других профессий. Он писал властям: «В смежности моей фабрики находится экономическая волость Селихова Кувалдино тож с деревнями, в коей находится около 300 душ мужска пола. Многие из крестьян сей волости занимаются у меня фабричными работами и к оным сделались довольно привычны... Они подобно, как и те вольнонаемные люди, работают столько времени, сколько пожелают, и, обучившись мастерству, переходят на другие фабрики и таким образом производят большую остановку в работах, пока сыщется на их место другой охотник».

Чтобы фабрика имела постоянных рабочих, Ауэрбах просил власти приписать крестьян Селиховской волости к фаянсовой фабрике «на том точно положении, на каком приписаны крестьяне к Киевской фаянсовой фабрике».

Но из этой просьбы ничего не вышло, хотя министр внутренних дел О. Козодавлев и ходатайствовал за Ауэрбаха перед министром финансов. На письме по этому вопросу есть пометка: «Исполнение оставлено без действия».

Все эти годы Ауэрбах сильно опасался конкуренции со стороны английских фабрикантов и много раз ставил вопрос о том, чтобы ни с аукциона, ни через таможни, ни каким-либо другим путем не производилась торговля английским фарфором и фаянсом.

В переписке с Петербургом Ауэрбах всегда напоминал о том, какой хороший фаянс производит его домкинская фабрика: «Изделия моей фабрики... публикою приняты с великим одобрением. Я не могу даже удовлетворить всем требованиям покупателей, несмотря на то, что в последнее время выработка моего фаянса простирается до весьма значащего количества. Сей кредит приобретен прочностью, добротою и хорошим видом оного».

И действительно, за пять лет производство изделий в Домкине выросло в 10 с половиной раз. В 1818 году Ауэрбах решил снова поднять вопрос о ссуде и написал прошении непосредственно Александру I.

Пользуясь подходящим случаем, Ауэрбах напомнил, что именно на его фабрике были изготовлены синие приборы, заказанные гофмаршалом Пашковым для императорского двора. Речь шла о декорировании фаянсовой посуды подглазурным кобальтом. Ауэрбах рассказал, что, «согласно с Желанием публики», он сделал «некоторое количество приборов с живописью и печатаньем по образцу английских чайных приборов». В числе рисунков для печати были и сцены из русской жизни (например, пляски и гарцующие на конях офицеры-кавалеристы).

Для такого рода украшения посуды Ауэрбах покупал в аптеках кобальт. Не находя его больше в России, Ауэрбах выписал из Швеции. Шкипер Ларс Лундвал привез на корабле «Дельфин» в Петербург ящик с заказанным материалом и несколько чашек, которые должны были служить образцом, но весь груз в столичном порту задержали.

Министр финансов Гурьев запросил министра внутренних дел О. Козодавлева, точно ли фабрика Ауэрбаха «приносит ту пользу, о которой содержатель оной провизор Ауэрбах изъясняет», и можно ли ему выдать ящик с кобальтом и английскими чашками, задержанный петербургской таможней.

О. Козодавлев высказался за выдачу кобальта, сославшись на мнение губернатора, что завод Ауэрбаха «добротою выделываемого на нем фаянса и устройством своим действительно заслуживает всяческое внимание».

Между тем прошение, направленное Ауэрбахом Александру I, сыграло свою роль, тем более, что хозяин фаянсового завода приложил к своим объяснениям две вазы и «фаянсовые синие печатные тарелки, в первый раз в России сделанные». Очевидно, помогло и упоминание Ауэрбаха о выполняемом заводом заказе для императорского двора и мнение О. Козодавлева о предприятии Ауэрбаха как лучшем в своем роде заведении в России.

Александр I велел выдать ссуду в 25 тысяч рублей из сумм двора под залог всего имущества Ауэрбаха.

Опись, сделанная в связи с оформлением залога, дает возможность составить представление о размерах и характере фаянсового завода в Домкине. Ауэрбах продолжал арендовать в 1818 году 200 десятин леса, на заводе у него было 4 горна, из них один двухэтажный, отстраивающийся, и «18 в новом доме комнат для краски посуды». В трех домах находились машины, в двух из них было по «10 пар камней диких с катками, окованными железными обручами, для молотия мази и глазури, и веретено железное», а в третьем доме—8 пар таких же жерновов. В сарае было установлено «большое колесо по обе стороны толчеи с 4 при каждой пестами».

Во флигеле, называемом «цыдильной для приуготовлення мази», стояли 2 печи «для сушки мази, составляемой к деланию посуды», 6 ящиков, «один чан и 10 деревянных лопаток для мешания составляемой мази».

В одном из 3 «точильных» корпусов располагалось 14 станков, «машина для делания ручек к посуде» и 3 машины «для обтачивания посуды». В том же здании шли хоры, 3.200 досок «для поклажи деланной посуды», 11 ящиков и 2 стола «для лепки посуды». В другом точильном здании находились 3 печи, 4 станка «со столами для точения посуды», посредине хоры и 240 досок для посуды.

В 3 комнатах живописного отделения, пли, как его тогда называли, «красильной», стояли 3 станка, 9 столов, 4 скамейки и 32 стула. Судя по этим цифрам, живописцев было около 40 человек.

Интересно в описании горнового хозяйства упоминание о 4 горнах, печах для «расплавки глазури», «растопления краски» и «обжигания лебастра в котлах», печах «для обжигания бронзовой посуды» и двух печах «для обжигания писаной посуды».

Всего, как указывается в другом документе, фабрика, построенная на земле Карабанова, состояла из 33 огромных деревянных корпусов «для разных мастерских с машинами, инструментами и прочим».

Только 23 апреля 1819 года; после девятилетних хлопот, прошений, доказательств и угроз закрыть фабрику, Ауэрбах получил, наконец, через Корчевское казначейство 25 тысяч рублей.

Чтобы закончить рассказ об этой злополучной ссуде, заметим, что выдана она была на 5 лет, а в 1824 году, когда срок истек, Ауэрбах попросил отсрочить возврат денег еще на 5 лет, что, при поддержке Министерства финансов, и было разрешено.

Как раз в эти годы — 1826 и последующие — у Ауэрбаха оказалось особенно много хлопот.

Дела у Ауэрбаха в ту пору шли хорошо: высокое качество изделий фабрики завоевало им и большую известность и немалый спрос.

Власти оказывали фабриканту внимание и поддержку. В 1826 году Ауэрбах преподнес Николаю I фаянсовый сервиз и за это был награжден бриллиантовым перстнем. Правда, о «высочайшей» награде фабрикант был извещен через полицию и сам ездил получать перстень в Тверь, но все же это был знак внимания.

Деревня Домкино перешла от помещика Карабанова к помещику Головачеву, и тот ни за что не хотел возобновлять условие на сдачу в аренду земли и леса. Надо было думать, куда переводить фабрику, — ведь арендный договор кончался через три года, в 1829 году. Ауэрбах купил у помещицы Киари сельцо Кузнецово на берегу реки Данховки и перевез туда и все фабричное имущество и мастеровых — крепостных и вольнонаемных, трудившихся до того в Домкине.

Фаянсовая фабрика вступила в новый период существования.

Летом 1956 года я бродил по местам, где некогда дымились трубы завода и где создавался фаянс самых редких, самых ценных теперь марок. То Домкино, где Бриннер основал завод, а Ауэрбах развивал фаянсовое производство, стало называться Старо-Домкино, рядом успело вырасти Ново-Домкино, а совсем недалеко от бывшего заводского двора лепились домики совсем новой деревеньки с неизменными в здешних краях резными балкончиками. Отыскал я в Домкине восьмидесятипятилетнего Ксенофонта Никитича Кузнецова, сумевшего на своем долгом веку, особенно после революции, исполнять десятки обязанностей: и в сельпо-то он работал, и землей мужиков наделял, и народным заседателем участвовал на процессах, и дезертиров ловил. Но все эти дела он помнил смутно и лишь в общих чертах. Зато память о далеком прошлом у старика светла, точна и неколебима.

Сидя на бревенчатой завалинке дома правления колхоза имени Калинина, в котором теперь председательствует Алексей Федорович Шигаев, бывший начальник туннельно-горнового цеха Конаковского фаянсового завода, Ксенофонт Никитич поведал о том, что было свыше полутора веков назад. Да, да, это не описка: свыше полутора веков назад.

- Деревню Мишенки пройдешь, село Никольское пройдешь — там и был первый завод Ербаха. Мне про него дедушка Павел рассказывал. Он барский был, дедушка-то. До скольких лет дожил? Ста пятнадцати умер. А было это поди-ка лет шестьдесят назад. Сам он Ербахов был, барину Ербаху, значит, принадлежал по крепостной зависимости. Вот такой час пришел, что барин на него рассердился и — тогда это очень даже просто было — велел отдать в солдаты. А шутка ли двадцать пять лет в солдатах служить? Дедушка-то Павел взял и сбежал в Калязин. Показаться на улице он не мог — живо бы донесли барину. Он там у знакомых пять лет в подполье прожил. Дедушка был умелый мастер, барин о нем стосковался и говорит деревенским: «Где это Пашка, я бы его простил. Пусть приходит». Дедушке передали, и он из Калязина явился. Потом ослеп он, и я его по деревне водил.

Мы отправились туда, где, по словам Ксенофонта Никитича, стоял первый завод Ауэрбаха. Предание, хранимое многими домкинскими старцами, подтвердило слова бывшего поводыря ауэрбаховского мастера.

Лежит это место сейчас — необычно ровное, будто меряное и отграниченное, в окружении леска. Недавно председатель домкинского колхоза Шигаев вызвал бульдозер и велел водителю сравнять бугры и засыпать ямы с одной стороны поля. Колхозники решили посеять тут лен. Заскрежетало что-то под стальным ножом бульдозера. Шигаев глянул: черепки. Он принес их в правление, разложил на подоконнике. Как свидетели начала прошлого века, лежали: часть старинной гипсовой формы какой-то замысловатой конфетницы и куски короба для заборки «крупнины» — блюд и супниц — с ровными треугольными отверстиями, куда вставлялись трехгранные «спички», предохранявшие изделия от слипания.

Окрестности завода заросли густым осинником, расцвеченным кое-где белыми созвездиями нарядной калины. Но если пробраться сквозь чащу и не побояться чавкающей под ногами черноболотной зыби, то можно отыскать холм, на котором по традиции помещичьих усадеб стояла беседка — ротонда с колоннами, именовавшаяся по той же традиции «Миловидой», а рядом с ней проточный пруд. Старики показали и другой пруд, связанный, как все здесь, в Домкине, с легендами. Есть легенда о барском доме, где теперь чайная, легенда о вековых березовых аллеях, легенды о названиях окрестных деревень. Рассказали старики и легенду о втором пруде, находившемся раньше возле завода. Имя у него необычное — «Бездонное окно», потому что никому не удавалось измерить его глубину. Старики от стариков переняли рассказ, что когда- то здесь стояли барские купальни и там же был рыбный садок: всегда, в любое время года, водилась здесь живая рыба — ее ловили для барского стола.

В некоторых местах сохранились следы существовавшего здесь шоссе, по которому посуду с ауэрбаховского завода возили в Москву.

... На ровном поле возле Мишенек колхозники посеяли лен. Когда я был там, ленок готовился зацвесть своим нежным лазоревым цветом.